Форум » Ах, Неаполь, жемчужина у моря... » Почему ты мне не встретилась, юная, нежная... (с) » Ответить

Почему ты мне не встретилась, юная, нежная... (с)

Фабио ди Манторио: Ночь с 8 на 9 июня 1744 года, «Дом масок», затем Вилла Пиния в предместьях Неаполя.

Ответов - 35, стр: 1 2 All

Мария Мезарди: Когда синьор направился к выходу из комнаты, первым желанием Марии было броситься вслед за ним и спросить... вот только что спрашивать? Этого она не знала, и, наверное, хорошо было, что Фьяметта умудрилась и от прокурора увернуться, и преградить пусть синьоре Мезарди. - Куда? - коротко спросила она. - Ты же слышала? Синьор очень добр к тебе, но это не значит, что ты можешь идти куда хочешь. Этого хватило, чтобы остудить пыл девушки. Мужчина, наверное, и правда был добр, вот только что значили его слова? Ей не надо бояться, а чего она может испугаться? И куда поедет карета? Это могло бы показаться пугающе неопределенным, но сейчас самым сильным желанием Марии было покинуть "Дом масок", уйти из этого непонятного и отталкивающего мира, забыть и синьору Кармагнолу с ее посулами, и одноглазую стражницу, один вид которой внушает ужас, и нестеснительных девиц, чьи смелые разговоры не знают ничего сокровенного. Марию завернули в найденный неизвестно в каких закромах борделя мужской плащ и проводили в карету. Долго ждать ей не пришлось. Короткий вздох облегчения, когда экипаж тронулся с места, увозя ее прочь от дома терпимости, и вновь тревожный взгляд, что из-за темноты не мог разглядеть синьор Позуолли, но направленный именно в его сторону. - Куда мы направляемся, синьор?

Фабио ди Манторио: - Куда? – переспросил он негромко, но низкий голос заполнил тесное пространство пахнущей пачулями и мышами кареты, - мы едем ко мне. Ты ведь хотела покинуть Дом Масок? Это был не вопрос, скорее утверждение, синьор Позуолли не ждал и не требовал ответа, погружаясь в удивительно зыбкое, непривычное состояние терпеливого ожидания. Ей забыли завязать глаза, и они изредка поблескивали в темноте, улавливая тусклое сияние молодой луны, проникающее сквозь неплотно закрытые шелковые занавески, или отражая неровный свет случайных фонарей. Фабио нащупал на мягком бархатном сиденье кареты забытую полумаску, и потянулся к ее лицу, собираясь исправить это упущение, но потом вдруг передумал и сел, выпрямившись, так, чтобы видеть блестящие, загадочные точки отраженного света. От Марии исходил едва уловимый аромат лаванды и рисовой пудры. Она сидела, коротко вздыхала и шевелилась рядом с ним, совсем близко, обостряя странные, давно позабытые ощущения. На поворотах карету немного заносило, и тогда его колено касалось темного плаща, скрывавшего стройные ноги, он чувствовал ее тепло, и эти легкие касания отчего-то волновали его, сладко и мучительно. Под колесами кареты захрустел гравий подъездной аллеи, кованая узорчатая решетка ворот распахнулась, пропуская поздних гостей, и закрылась вновь. За занавесками кареты замелькал свет и послышались глухие голоса. - Мы приехали, - просто сказал он, не шевелясь, и не сводя взгляда с ее испуганно блестящих глаз, - тебе покажут твою комнату и помогут переодеться.

Мария Мезарди: Покинуть "Дом масок" и правда составляло самое сильное желание Марии. Столь сильное, что она ничего не ответила на "мы едем ко мне" синьора Позуолли. Заведение синьоры Кармагнолы казалось все еще пугающе близким, так что надо было проехать еще хотя бы чуть-чуть, чтобы окончательно оставить его. "Еще один поворот, и я попрошу его отпустить меня", - подумала Мария, которая была уверена, что прошло не больше четверти часа, когда карета замедлила свой ход и наконец остановилась. Тянуть дольше было уже нельзя: если она и теперь молча сделает то, чего от нее ждут, потом объясниться будет уже невозможно. - Синьор... - Мария вздохнула, собираясь с силами, и решительно отодвинулась, насколько это было возможным, чтобы уже не могло быть никаких случайных касаний. - Я не могу остаться здесь. Вы спасли меня из того ужасного места, но теперь... пожалуйста, позвольте мне уйти. Вы... вы же обещали не причинять мне зла.


Фабио ди Манторио: - Уйти сейчас? – впервые в прокурорском басе проявились нотки нетерпеливого раздражения, - и куда же ты пойдешь, позволь тебя спросить? Неужели она глупа, или здравый смысл настолько затоплен страхом? Дверца кареты открылась, и свет фонаря упал на ее лицо. Фабио мельком оглядел скрытую темным мужским плащом фигурку, одетую в вульгарное, кричащее и чересчур откровенное платье, перевел внимательный взгляд на тонкое, сильно нарумяненное лицо, на розовый нежный рот с крупинками размазанного по губам и щеке кармина… Она и полсотни метров не пройдет одна, а далее … Что бывает с ночными бабочками, по глупости решившимися оставить бордель и уйти в никуда, прокурору было хорошо известно. То там, то здесь, в канавах или подворотнях, полиция находила изуродованные юные тела, совсем недавно бывшие живыми. Она не знает этого, чтобы подозревать подобный исход своей жалкой просьбы отпустить ее? - Если тебе есть куда вернуться, - впервые с начала пути он дотронулся до нее, опустив тяжелую руку на узкое теплое плечо, прикрытое плотным шелком плаща, - я утром прикажу отвезти тебя туда. А сейчас ты останешься здесь. Я помню, что я обещал. Барон ди Манторио вышел из кареты, оставив Марию сидеть в темноте, разбавленной ее собственными страхами и растерянностью, вполголоса отдал распоряжения мажордомо и, не оглядываясь, поднялся по ступеням в дом. Дверца кареты снова распахнулась, и в проеме показалось непроницаемое лицо немолодой служанки. - Мне приказано проводить вас в вашу комнату, синьора, - сообщила она сухо, глядя мимо Марии, на качающиеся кисти черных шелковых занавесок.

Мария Мезарди: Открытая дверца кареты лучше любых слов говорила о том, что идти и правда некуда. Простор, угадывающийся даже в темноте, недвусмысленно указывал на то, что вилла отстоит от города. В ответ на вопрос, где она находится, служанка, не скрывая некоторого злорадства, ответила "на вилле синьора". Ответом на другой было насмешливое, что дойти до Неаполя, конечно, можно, но не скоро, не ночью, и не одинокой женщине. Слишком долгие сомнения завезли Марию довольно далеко... Ее быстро, не давая времени оглядываться, провели в небольшую комнату, хранившую следы присутствия людей, но и кричащую об отсутствии у себя хозяина или хозяйки. Никаких мелочей или беспорядка, одна тщательно выверенная небрежность. Служанка обращалась вежливо, но истинного уважения в ней не было, и уж тем более она не собиралась жертвовать сном ради очередной привезенной девицы, руководствуясь правилом: быстрее в порядок приведешь - быстрее освободишься. Впрочем, Мария была ей благодарна уже только за молчание, чем не могла похвастаться Фьяметта, а вновь надетое собственное платье прибавило даже некоторой уверенности. Ей обещали свободу завтра... Идти было некуда. Она больше не приблизится к дому семьи Мезарди, хотя и вряд ли бы они смогли не пустить ее на порог. Попросить защиты в церкви? В монастыре? Она подумает об этом завтра. Сейчас ей наверняка предстоит встреча с синьором, который не спешит. Может быть, он вообще не появится? Теперь время тянулось медленно. Марии показалось, что прошла уже целая вечность и никто сегодня не переступит больше порога этой комнаты. Синьора Мезарди, сидевшая в кресле и не отрывающая взгляда от узора на тяжелом балдахине, вдруг увидела, что рисунок на тяжелой ткани становится еще более причудливым, потом расплывается, теряется и на смену ему приходит нечто темное и неразборчивое... "Нет, спать нельзя", - она упрямо встряхнула головой, встала и подошла к окну, стараясь за чернотой южной ночи уловить очертания окружающего пейзажа.

Фабио ди Манторио: Камердинер помог ему переодеться – утомивший за день черный бархатный камзол был сброшен, на тонкую сорочку облачен халат, тяжелого пурпурного шелка, бросавший алые блики на смуглое лицо прокурора. Молчаливый слуга покинул хозяина, осведомившись, не желает ли он чего-нибудь еще. Синьор Позуолли кивком отпустил лакея, присел в кресло, рядом со столиком с кувшином вина и предусмотрительно наполненным кьянти бокалом, и, смакуя вино маленькими глотками, задумчиво уставился в темное окно. В соседней комнате ждала женщина. Он привез ее из борделя, как привозил десятки до нее и, вполне вероятно, привезет после. В любом ином случае Фабио не стал бы медлить, получив оплаченное, не задумываясь о том, что бродит в головке очередной милой игрушки на ночь. Мария была другой. Взять обычную власть над ее телом не составляло труда – оно имело цену, и цена эта осела в сундуках синьоры Кармагнолы, но что-то в ней – и он не мог понять, что – заставляло отнестись к ней иначе, бережнее, как к хрупкой статуэтке, разбить которую казалось изумленному собственными мыслями прокурору кощунственным. Барон ди Манторио удивленно пожал плечами, бормоча неразборчивые проклятия, адресованные своим причудам, и решительно оставив бокал, отправился в комнату, куда поместили девушку. Она стояла у окна и не услышала, как он вошел. Марию одели в ее платье – белое платье, столь естественное для нее, словно вторая кожа. Он вздрогнул, мучительно вспоминая что-то, что ускользало от его понимания, и провел руками по лицу, коснувшись холодными пальцами тупой иглы, сверлящей висок, позабыв о маске. - Ты долго ждала? – Фабио подошел к ней сзади, наклоняясь к темноволосой головке и требовательно обнимая за талию.

Мария Мезарди: - Да, долго, то есть нет, не ждала, то есть ждала, но не... Мария нахмурилась от того, что слова передают совсем не то, что ей хочется. В слове "ждать" было слишком много личного и даже интимного, разве оно может описать, что она чувствовала, находясь в этой комнате? - Я была вам так благодарна, что вы вытащили меня из того кошмара, а вы... вы просто сделали то, что и было вами задумано, - она потянулась вперед, чтобы ослабить объятие, отодвинуться, насколько было возможно, чтобы не ощущать мужского дыхания на своей шее.

Фабио ди Манторио: Искра сопротивления отдалась сверлящей болью в виске, и Фабио скрипнул зубами, рывком разворачивая хрупкую девушку к себе лицом. - А ты рассчитывала, что я делаю это бескорыстно? - низкий голос, обретший силу и глубину, расколол пространство комнаты на множество хрустящих осколков, - девочка, тебе еще повезло… Прокурор замолчал, уставившись в потемневшие от страха глаза Марии, кажущиеся огромными на бледном лице с броским искусственным румянцем, расплывшееся карминное пятно детского рта, нелепую россыпь мушек, и сморщился от охватившего его чувства брезгливости от лицезрения нелепой маски шлюхи на нежном лике мадонны. Он разжал руки и отступил назад, оглянувшись на приготовленный у пышной кровати с балдахином кувшин с водой и фарфоровый таз, смочил платок и вернулся к ней. - Возьми.

Мария Мезарди: - Повезло... - побелевшими губами еле слышно повторила Мария. В который раз за сегодняшний день ей говорят об удаче. Что ж, возможно, все и правда могло бы быть хуже, и после похищения, езды в грязной, наполненной ароматами трущоб карете и целого дня, проведенного в доме терпимости, ее ждала бы встреча с кем-нибудь гораздо хуже, чем этот синьор. Но никакой благодарности синьора Мезарди не испытывала и испытывать не могла. "Пресвятая дева Мария, пусть он только не касается меня", - взмолилась она про себя и радостно выдохнула, почувствовав, что объятия разжались. На лице синьора мелькнуло чувство то ли брезгливости, то ли отвращения, и причину их Мария поняла, увидев протянутый ей платок. Синьору не нравится ее лицо, старательно нарисованное той страшной женщиной? Мария не видела в этом ничего плохого. - Благодарю вас, не надо, - она сделала шаг назад, прислоняясь к стене, - я совсем не хочу, чтобы вы были довольны мной. Я ничего не хочу больше, чем разочаровать вас.

Фабио ди Манторио: - Почему? – изумленно спросил синьор ди Манторио, мрачнея оттого, что ему приходится тратить время на уговоры, преодоление смешного сопротивления - смешного, словно сопротивление тростинки урагану, смешного потому, что ему не составляло труда подхватить ее в на руки и отнести это хрупкое тело на кровать, и утолить короткое желание, пульсирующее в нем с нарастающей силой, но он не делал этого, нетерпеливо ожидая согласия, покорности… зачем? Фабио шагнул к ней ближе, прижимая ее к стене, касаясь едва выдающейся груди, прикрытой простым поношенным кружевом, давая почувствовать ей свое желание, и прошептал глухо, упираясь лбом в стену рядом с ее головой: - Я не понимаю тебя, девочка… - тяжелый, страстный шепот колыхал темный завиток у ее уха, - неужели любой иной исход лучше для тебя, чем покровительство богатого человека, который может дать тебе все в обмен на благосклонность? Неужели родственники, которые продали тебя, с радостью возьмут тебя обратно? Неужели жизнь в доме Кармагнолы, где тебя будут брать каждую ночь похотливые, жадные до удовольствий мужчины, терзая твою хрупкость и не замечая угасания, кажется тебе более привлекательной? Неужели смерть на улице от кинжала случайного головореза, прельстившегося на миг теплом твоего тела, краше обеспеченной жизни? Он коротко вдохнул, удивляясь собственному пылу, отстранился, взглянул в зеленые испуганные глаза, в которых плескалось отвращение и, удерживая одной ее голову, провел влажным платком по лицу, оставляя за ним дорожку сияющей кожи, освобожденной от нелепой, застывшей маски. - Не двигайся! – приказал он властно, предупреждая ее протесты.

Мария Мезарди: - Почему вы говорите, что мне приходится выбирать между домом синьоры Кармагнолы и вашим? Это вы придумали и вы хотите, чтобы я поверила в это... Мокрый платок стирал нарисованное лицо, а вместе с ним как будто и защитную маску, что скрывала от взгляда синьора ее настоящее лицо. Мария забилась в руках Позуолли, стараясь вырваться, но не в ее силах было справиться с впечатавшим ее в стену мужчиной. Слезы обиды, злости и беспомощности душили, прорывались наружу. Обещание обеспеченности и легкой жизни, которые и раньше не могли сломить упорного сопротивления синьоры Мезарди, были особенно бесполезны теперь, когда она была зажата между равнодушной стеной и недвусмысленным свидетельством мужского желания. Синьор мог дать ей многое, но не обещание, что отвращение пройдет и больше не появится. - Отчаявшемуся всегда есть куда придти за помощью и утешением. Если только... если только никто не помешает ему. Неужели вы отдадите меня обратно или выкините на улицу прямо здесь, в темноту и неизвестность? Только из злости и мести за то, что я не могу сделать того, что вы хотите?

Фабио ди Манторио: Нарисованная маска растворилась в воде с едва заметным ароматом розы, дорожках соленых слез, и юное лицо, с беспомощно дрожащими губами и мокрыми слипшимися ресницами обнажилось перед ним с откровенностью сияющей невинности. Привыкший по роду службы видеть слезы, притворные или искренние, вызванные желанием разжалобить или страхом смерти, он не шелохнулся бы при виде очередного появления женской слабости. Фабио ди Манторио нетерпеливо отшвырнул прочь платок, намереваясь прекратить эту нелепую драму, и вдруг замер, пораженный ярким, как вспышка света, воспоминанием. - Анна… - прохрипел он, не понимая, как не замечал раньше этого очевидного сходства тонких, словно тушью прорисованных черт, изящного наклона шеи, густых и мягких волос… Прокурор отступил, освобождая пленницу, и провел рукой по шелковой полумаске, пытаясь отогнать нелепое видение – лицо давно умершей жены, привидевшейся ему в нищей девочке, проданной родственниками в дом терпимости. Тяжелое молчание повисло в комнате, превращаясь во что-то вязкое и осязаемое. Наконец он пошевелился, неловким движением срывая с лица клочок черного шелка. На Марию взглянули темные, покрасневшие от невысказанной боли и усталости глаза. - Я тебя не трону. Если ты этого не хочешь.

Мария Мезарди: - Нет, пожалуйста, нет, - уже не говорила и даже не шептала, а только думала Мария, и смывание с лица белил казалось почти срыванием одежд. Вслух она ничего не произнесла, потому что даже за скрытым наполовину лицом синьора угадывалась уверенность решения, для которой остальное - лишь досадное недоразумение. Противостояние, где понятно, на чьей стороне окажется победа. Но отчаяние и отвращение, давно уже подошедшее к границе, знаменующей собой начало ненависти, не позволяли ей безвольно повиснуть в руках мужчины. Чем бы все не закончилось, синьору предстояло узнать, как сильно можно не желать. Чужое имя, произнесенное вслух, и освобождение, столь неожиданное, что удивление оказалось даже сильнее облегчения. Все изменилось, словно исполняя сюиту некто без всякой паузы перешел от жиги к адажио. - Спасибо, - прошептала Мария. Какое лицо она ожидала увидеть, когда синьор снимал маску? Вероятно, такое, чтобы ему соответствовало все самое злое, что может быть в человеке, поэтому отразившееся на нем страдание обескуражило и погасило и злость и неприязнь. - Спасибо, - повторила Мария. - Я не хочу этого, синьор. Не могло быть иначе... Силы - их столько понадобилось - покидали ее, и синьора Мезарди, которой сойти с места казалось невозможной затеей, опустилась на пол. - Вы назвали меня Анной? - неуместный вопрос, но это имя разделило все происходящее в комнате на "до" и "после", словно с ним явился человек из плоти и крови.

Фабио ди Манторио: Он пожал плечами, сделал шаг вперед и наклонился, рывком поднимая безвольное, обмякшее женское тело, приподнимая подбородок пальцами и пристально вглядываясь в бледное лицо со следами высыхающих слез. - Я не трону тебя! - с нажимом повторил он, но в низком сорванном голосе звучало удивление, - Анна?.. Неважно, мне показалось. Послушай меня, девочка. Ты останешься у меня. Завтра утром мы поговорим о том, что будет дальше. Темные зрачки на высеченном из камня лице прокурора остановились на метке на шее скрипачки, шершавом пятне на белой сияющей коже. Странная пелена спала с глаз. Девушка была выше ростом, чертам ее лица, тонким, аристократическим, не хватало той мягкости, что сияла в облике его жены, умершей восемнадцать лет назад. Синьор Позуолли отстранился, освобождаясь от наваждения. - Сядь, – он подвел ее к дивану, придерживая за плечи, - я прикажу горничной помочь тебе подготовиться ко сну. Если хочешь поесть, скажи ей. Спокойной ночи, Мария. Барон ди Манторио вышел из комнаты, бесшумно прикрыв дверь. Сонный лакей, прикорнувший в кресле, испуганно вскочил, протирая глаза, и вытянулся в струнку, таращась на хозяина с выражением угодливой готовности на круглом лице. - Разбуди Симону, - приказал он вполголоса, - пусть исполнит все, что пожелает синьора. Тяжело ступая, синьор Позуолли вернулся в свою спальню, сбросил халат и лег поверх одеяла, задумчиво рассматривая пляшущие на потолке тени от раскачивающихся за окном пиний и решая, как поступить с Марией. Возвращать ее в бордель он не собирался, но и отпускать не был намерен. Напомнившая ему Анну девочка была юна и неискушенна, притягательна своей невинностью, и в больную голову королевского прокурора закралась крамольная мысль, та самая, которую лелеяла в своих мечтах прагматичная синьора Кармагнола. Он оставит ее у себя, выкупив из Дома Масок. Дальнейшее вырисовывалось смутно, но принятое решение примирило его с вечерним разочарованием. Будут другие вечера. Фабио вздохнул и блаженно заворочался, почувствовав, что сверлящая в боль в виске затихает, отступая перед нежными объятиями Морфея, и начал засыпать, лишь когда лунный луч, лежащий тонкой серебристой полосой на паркете с причудливым узором, растворился, скрытый темным облаком. Вилла Пиния спала, погрузившись в чернильную темноту июньской ночи.

Мария Мезарди: Мария молча дала себя поднять и усадить на диван, столь же молча и рассеянно проводила взглядом покидающего комнату синьора. Ощущение опустошенности после близко прошедшей, но лишь слегка задевшей опасности, как ни странно, не мешало любопытству - почему он отступил? Она рада и счастлива, что так произошло, но почему? Какое правильное слово она подобрала? Или это был жест? Вошедшая служанка была явно недовольна. На вилле все пошло странно и, с ее точки зрения, неправильно. Раньше ей не приходилось раздевать ночью привозимых девиц, заботиться о них, изо всех сил тараща глаза, чтобы они не слипались. И что за глупости такие? Может, она порченая какая? Симона глянула на Марию подозрительно и даже до одежды дотронулась с осторожностью, словно та отравлена или заразная. Не хочет ли синьора чего-нибудь поесть? Вопрос, конечно, пришлось задать, хотя и сильно побеспокоиться, но, к счастью, синьоре было явно не до еды. Воды? Это не страшно, вода прямо в комнате, а налить в чашку - это не на кухню идти возиться. Платье, конечно, так себе, да и грязи на нем больше, чем бантиков, а кружево - такое только служанка себе на выходное платье и нашьет. И что за каприз было снимать то красное? Но сняли, это нацепили. Вот теперь и снимает его она, Симона. Мария наконец осталась одна. Она подошла к постели и неловко присела на ее уголок. Он обещал завтра поговорить. Что он ей скажет? Что ему ответить? Впрочем, что смысла думать о втором, когда не представляешь себе первого? Синьора Мезарди перекинула волосы через плечо, привычными движениями собрала их в косу, которая все равно за ночь расплетется, и не в силах уже противиться накатывающей усталости, склонилась на подушку. Постель, слишком широкая для нее одной. Нежность шелковых простыней пробудила воспоминания об объятиях прошлой ночи, когда и страстность и мужская настойчивость будили не страх, а ответное желание - видение было столь сильным, что она, чтобы можно было противиться ему, открыла глаза и заставила себя смотреть в черноту ночи нынешней до того мгновения, пока не сморил ее сон, лишенный всяких сновидений. Эпизод завершен



полная версия страницы